Сыны Семаргла - Страница 72

К наследнику неслышно подошел Аилоунен, внимательно оглядел его с головы до ног, чуть дольше задержавшись на бледно-сером лице, а засим неспешно опустившись на корточки, присел рядом. Правитель протянул руку, провел пальцами по лицу Святозара, будто старался теперь не только осмотреть, но и почувствовать его состояние, погодя обеспокоенно вздохнув, положил ладонь на его лоб, да тихо засвистел трелью. Наследник закрывший было глаза, открыл их и тихо шепнул:

— Аилоунен, не надо, — но пальцы правой руки правителя легли Святозару на губы, не позволяя ему говорить. Аилоунен свистел долго так, что его трель укачала наследника, и он заснул. Пробудился Святозар уже в шатре на ложе, где кроме него никого не было, лишь через приоткрытый полог, вовнутрь помещения, проникал тонкий, золотой луч заходящего солнца, коснувшегося края небосвода. Бездвижно он лежал на ложе на правом боку и неотрывно смотрел на поместившееся супротив него пустое ложе. Стараясь не шевелиться, Святозар впервые, за столько дней, почувствовал покой и тишину внутри себя, точно его лазурная душа замерла, наслаждаясь наконец-то предоставленным ей отдыхом. Наследник пошевелился и теперь только понял, что слабость покинула лишь душу и словно переместилась вся в его тело, на которое навалилась такая хворь, какая посещала его очень, очень давно, когда— то в детстве. Святозар приподнявшись на ложе, сел и огляделся. Те, кто перенесли его на ложе, сняли с него не только сапоги, но и опашень и пояс, и ножны с мечом, и теперь одежа лежала, на сиденье, стоявшем у изголовья ложа, а обувка поместилась на полу. Наследник протянул руку, взял сапоги и медленно принялся натягивать их на себя. С трудом он поднялся с ложа, выпрямился и на малеша застыл, потому как почувствовал сильное головокружение и острую боль в голове, да чтобы не упасть, немного постоял так… неподвижно, стараясь обрести свое тело. И лишь пообвыкнувшись, взял пояс, повязал его на стане да неспешно, едва покачиваясь, пошел к выходу из шатра. Когда наследник вышел из шатра, солнце уже на треть скрылось за краем небосвода, и ярко-розовое, круглое, огромное светило позолотило землю, пожухлые травы, пасущихся лошадей и прилегших на покой воинов. Возле шатра был разведен костер, перед ним восседал, прямо на земле, Аилоунен. Короткой, сучковатой палкой он переворачивал прогорающие древесные угли в костре и вспенивал неяркое огненное пламя. Обок с правителем лежала стопка нарубленных коротких поленьев. Невдалеке были разведены еще костры, но в них горело не дерево, а сухие тонкие, камышовые стволы, чадящие неприятным на запах, черным дымом. Подле тех довольно многочисленных костров находились гетер Лесинтий, Фонитий, Эмилиний, Пампивий и другие воины, многие из которых уже спали. Аилоунен поднял голову, перевел взгляд от огня, и взволнованно посмотрев на Святозара, тотчас поднявшись, поспешил к нему навстречу.

— Друг мой, зачем ты поднялся? — наполненным тревогой голосом проронил правитель, и, протянув руки, поддержал едва покачивающегося наследника.

— Там душно, Аилоунен, я полежу возле костра, — больным голосом ответил Святозар. И все еще покачиваясь, направился к костру. Правитель порывисто качнул рукой, и просвистел тихой трелью, и немедля осторонь костра появилось какое-то теплое, высокое и мягкое укрывало.

— Ты, такой, упрямец, — гневно сказал правитель, усаживая Святозара на укрывало. — Как с тобой тяжело. Святозар лег на укрывало, и закрыл глаза от усталости, так вроде пред тем пробыл вельми много в пути. Правитель спешно сел подле его изголовья, положил руку на лоб наследника и вновь просвистел тихой трелью. И от этой тихой трели, от проявленной заботы Святозару стало сразу легче, перестала кружиться голова и даже отступила боль, осталась лишь мощная слабость.

— Прости меня, Аилоунен, — негромко отозвался Святозар. Он с трудом разлепил смыкающиеся веки и уставился на огонь, который неспешно поглощал дерево, превращая его в угли, на крошечные искорки, которые отрываясь от выжженной пламенем поверхности, устремляли свой полет вверх в небо, наполняющееся темнотой и звездными светилами. — Прости.

— Ты, такой, упрямый, — все с той же досадой заметил Аилоунен. — И ладно бы, это не касалось твоего здоровья, твоей жизни… Но ведь я говорил, ведь я просил тебя остановиться. Ведь, друг мой, во всем надо знать меру, во всем… Ты, же пойми одно, наши Боги, они могут изменить все одним взмахом своей руки, одним магическим заговором, одним повеленьем, одним словом. Они могут вселить веру во всех неверующих. Могут убрать грязь с улиц и построить дома. Могут всех излечить и всех уравнять, но они это не делают, потому что тогда не станет смысла в жизни как таковой. Если Боги будут вершить все своими руками, зачем тогда жить человеку? Зачем вставать рано утром, идти пахать землю, собирать урожай, колоть и рубить дрова, кормить и рожать детей, мыть дома и свои лица? Зачем трудиться, если это будут за нас делать Боги? И зачем тогда нам вообще надо будет жить? В том то и есть смысл жизни, что выбор жизни, труда и предпочтений делаешь ты. И потому ты сам должен убирать, мыть, стирать, колоть. Ты должен бороться, лечиться, трудиться, это должен делать ты, а не Боги. Мы же с тобой, Святозар, кудесники, мы созданы не для того, чтобы перестраивать жилища людям и лечить их тела. Мы созданы, чтобы лечить их души, а ты и так много сил потратил на то, что вмешивался в тот путь, которым идут неллы. Ты, заставляя их познавать истинную веру силой, тратил и тратил свои силы: душевные и физические. Но тебе показалось этого мало, ты наверно решил, излечить всех… всех неллов, излечить все их тела, и, излечив, погубить себя… И что я теперь вижу перед собой, — голос Аилоунена нежданно зримо дрогнул. — Когда мы в двух днях пути от Асандрии, когда тысяча, тофэрафа Люлео Ливере, может подойти к нам ночью, как они это любят делать, и напасть на нас… Ты мой друг, измотан так, что тебя теперь можно брать голыми руками… Ты даже не сможешь оказать сопротивления.